СЕМЬ ИСКУССТВ

Синоп отнюдь не случайно стал не только причиной Крымской войны, но и поворотной вехой в истории русского флота. Баталия сия стала его последней большой победой, причём победой пирровой, хотя потерь в кораблях эскадра Нахимова не понесла. Однако пожар Синопа привёл к собственноручному утоплению Черноморского флота России, к осаде Севастополя и в итоге «битва славная, выше Чесмы и Наварина» ознаменовала начало череды поражений, увенчанных Цусимой.

Юрий Кирпичев

СИНОП — ПИРРОВА ПОБЕДА

Предисловие

Три полоски на широких отложных воротниках-гюйсах российских матросских форменок нашиты в честь трёх главных побед русского флота, в числе которых и Синопская виктория. Но с тех пор прошло 170 лет, о сражении написано немало книг и статей, а объективная его история так и не написана. Многое подлежит уточнению, исправлению — и критике.

Причины понятны: история в России всегда являлась инструментом идеологии, и цензура, самоцензура, ложно понятый патриотизм, ангажированность или страх мешали беспристрастному анализу. К тому же дело касается такой чувствительной темы, как сокрушительно проигранная Крымская война. В попытках скрасить горечь поражения историки с одной стороны шли на умолчания и даже искажения неудобных фактов, а с другой стороны на неумеренные восхваления. Николай Лаврентьевич Кладо, историк и теоретик русского флота, получивший почётное прозвище «русский Мэхен», недаром писал: «возвеличивая Синоп, мы пришли к Цусиме».

Но объективный анализ необходим, пусть и запоздалый. Ибо Синоп отнюдь не случайно стал не только причиной Крымской войны, но и поворотной вехой в истории русского флота. Баталия сия стала его последней большой победой, причём победой пирровой, хотя потерь в кораблях эскадра Нахимова не понесла. Однако пожар Синопа привёл к собственноручному утоплению Черноморского флота России, к осаде Севастополя и в итоге «битва славная, выше Чесмы и Наварина» ознаменовала начало череды поражений, увенчанных Цусимой.

Поскольку же всерьёз анализировать Синопский бой в России желающих нет, в отличие от воспевателей побед, то займёмся изучением проблемы сами, а попутно заметим, что в XXI веке наибольший вклад в изучение Крымской войны вносят турецкие учёные. Осенью 2017 года Джандан Бадем (Candan Badem), на которого я ссылаюсь в своих штудиях, выпустил второе издание книги «The Ottoman Crimean War». Она была опубликована на турецком («Kırım Savaşı ve Osmanlılar», «Крымская война и османы») и является, в сущности, новой работой. В неё вошло много неизвестных ранее фактов и материалов.

Часть их появилась стараниями Эмира Йенера (Emir Yener), готовившего издание к печати. Он автор, переводчик и редактор книг по военно-морской истории. Эмир послал Бадему мою статью о Синопском сражении, опубликованную на сайте ВМФ РФ, и та произвела на мэтра сильное впечатление, а сам Эмир считает её прорывом в описании боя и использовал как источник при подготовке своей статьи об операциях оттоманского флота во время Крымской войны. Любезно предоставленные им сведения позволили уточнить некоторые детали и добавить новые штрихи к истории Синопского сражения. Особенно я благодарен ему за пояснения, касающиеся пароходофрегата «Таиф», который в блестящем стиле сделал то, что не удалось «Варягу»: с боем прорвался сквозь строй многократно превосходящих сил противника!

Эмир подтвердил мои наблюдения о том, что историография турецкого военно-морского флота развивается с появлением нового поколения исследователей. Он сам в их рядах и со временем их работа повлияет на российскую историографию. Он пишет:

«Я изучаю русско-турецкие войны на море. Российские архивы и источники — это сокровищница, которая дополняет многое, чего не хватает в турецких источниках. Но русская историографии больна печальной болезнью, которая является следствием культа героя и культа личности. Эта методическая проблема, к сожалению, приводит к большим искажениям, когда россияне пишут историю».

О многих таких искажениях упоминается в данной книге. В частности, удалось показать, что известный бой фрегата «Флора» с тремя турецкими пароходофрегатами состоялся не в «общепринятую» в российской историографии дату, а тремя днями ранее. Что «Таифом» не мог командовать британец Адольфус Слейд, «злой гений» русского флота. Прослежены корни этой истории, они тянутся к «Северной пчеле», газете Фаддея Булгарина, работавшего на III Отделение. Что само Синопское сражение стало результатом ошибок и чрезмерного честолюбия адмирала В. Корнилова, начальника штаба Черноморского флота. Что в рапортах П. Нахимова о ходе боя много противоречий, а реальное положение и роль адмирала во время обороны Севастополя значительно отличаются от картины, написанной российскими историками. Что феноменальная скорострельность артиллерии русских кораблей вызывает вопросы, на которые не только не было дано ответов, но и сами эти вопросы не были поставлены! И так далее. В общем, в отличие от сражения при Трафальгаре, в котором историки проследили едва ли не каждое ядро и мушкетную пулю, Синопская баталия изучена не так хорошо. Жаль. Прошлое рождает будущее и его полезно знать.

Вице-адмирал И. Лихачев, флаг-офицер Корнилова во время Крымской войны, предупреждал о малой пользе дурно понимаемого патриотизма. В 1901 г. он писал: «Осенью 1853 года эскадра адмирала Нахимова уничтожила турецкую эскадру на Синопском рейде. Наша эскадра была вдвое сильнее неприятельской материально и, конечно, в несколько раз сильнее её в нравственном отношении. Следовательно, особенного «геройства» тут не представлялось… После этого почти целый год флот ничего не делал и оставался в полном бездействии на Севастопольском рейде». Но статью — спустя полвека после сражения — не пропустила цензура.

Глава 1. Неизбежность Крымской войны.

Да, война была неизбежна, ибо в России к ней стремились, её желали, заранее воспевали и всячески провоцировали. Поэтому весть о синопской виктории приняли восторженно. Адмирал В. Корнилов восхищался: «Битва славная, выше Чесмы и Наварина! Ура, Нахимов!» Его можно понять, они с Нахимовым с наваринской юности мечтали о больших, адмиральских победах. Но являлась ли Синопская баталия таковой? Формально да. Сильную эскадру противника уничтожили, сожгли, пустили на дно.

Однако победа победе рознь и эта привела к войне, в которой Россия потерпела тяжёлое поражение — такие победы называют пирровыми. Есть претензии и к чисто военной, технической её стороне, имеется много вопросов, ставящих под сомнение блеск Черноморского флота и качество его подготовки. Но анализ боя следует предварить экскурсом в историю, дабы показать неизбежность как Синопа, так и самой Крымской войны.

Она занимает особое место и в российской истории, и в историографии. Ибо её итоги расценивались как катастрофа, причём не только военная, но и политическая и даже национальная. Что ж, во многом так оно и было. Переход от роли едва ли не сильнейшей державы мира, хозяйки Европы и повелительницы половины Азии к положению страны униженной, чуть ли не второстепенной, оказался слишком резким и неожиданным, а ликвидация последствий этого краха потребовала решительных мер, вплоть до коренных реформ.

Идеологический базис Синопа

Если война это продолжение политики иными способами, то сама политика есть выражение определённой идеологии, а та должна отражать некую идею, порой даже национальную. Что же представляла собой главная идея России? Ответ давно известен: величие России! Но величие специфическое, в некотором роде буквальное, связанное с размерами территории, поэтому требующее непрерывной экспансии, а значит, войн. Зачинщиком Крымской войны был, безусловно, Николай I, поэтому следует обратить внимание на него и на господствующую при нем идеологию.

Е.В. Тарле пишет в труде «Крымская война»: «Российская империя, согласно воззрениям Николая, создавалась завоеваниями и будет держаться, пока будет в состоянии охранять старые завоевания и предпринимать новые, и физическая сила одна только подчиняет неограниченной власти русского царя весь пёстрый конгломерат его подданных». Далее академик приводит пример поучения наследника.

— Чем держится Россия? — спросил государь сына. Тот ответил, что самодержавием и законами.

— Законами, — сказал государь, — нет, самодержавием — и вот чем, вот чем, вот чем! — и при каждом повторении этих слов махал сжатым кулаком. Так понимал он управление подвластными ему народами.

Итак, кулак. Он оказался основой величия. Каковое в первой половине XIX века сомнению не подлежало, хотя и вызывало раздражение соседей. По всем параметрам — размеры, численность населения и армии, опасения соседей и властное поведение «белого царя» — держава действительно была великой. После победы над Наполеоном она стала ключевым игроком на европейской арене, поддерживала колеблющиеся троны и гасила мятежи, душила революции и блюла порядок, охраняла стабильность старого мира и руководила weltpolitik. Изрядно всем надоев, в конце концов.

Чаадаев

Она упоенно восхищалась своей мессианской ролью, особым предназначением вести народы мира к свету, и даже язвительный скептик Чаадаев пророчествовал: «Россия призвана к необъятному умственному делу: её задача дать в своё время разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе».

Это ему Пушкин посвятил известные строки:

Товарищ, верь: взойдёт она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!

И добавлял: «Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, а здесь он офицер гусарский». Увы, ирония судьбы заключалась в том, что писано сие ими во время николаевского застоя. Чаадаева за публикацию «Философических писем» высочайше объявили сумасшедшим и вычеркнули из общества. Николай I, лично прочитав «Письма» (он многое читал лично, взяв на себя труд верховного цензора, оттого и спал мало), назвал их «смесью дерзостной бессмыслицы, достойной умалишённого». Прибавив, что «не извинительны ни редактор журнала, ни цензор».

Вольнодумца вызвали к московскому полицмейстеру и объявили, что по распоряжению правительства он отныне считается сумасшедшим. Каждый день к нему являлся доктор для освидетельствования; он считался под домашним арестом и лишь раз в день имел право выходить на прогулку. Что ещё оставалось, как не заняться «необъятным умственным делом»?..

И не только царь возмущался. Общий тон откликов на «Письма» оказался резко отрицательным: «Всё соединилось в одном общем вопле проклятия и презрения к человеку, дерзнувшему оскорбить Россию». «Письмо Чаадаева не что иное, как отрицание той России, которую с подлинника списал Карамзин». «Тут бой рукопашный за свою кровь, за прах отцов, за всё своё и за всех своих… Это верх безумия… За это сажают в жёлтый дом» — писал князь Вяземский, и государь, как видим, так и поступил!

«Чаадаев излил на своё отечество такую ужасную ненависть, которая могла быть внушена ему только адскими силами» (Татищев). «Обожаемую мать обругали, ударили по щеке» (мемуарист Ф.Ф. Вигель). Студенты Московского университета выражали попечителю гр. Строганову желание «с оружием в руках вступиться за оскорбленную Россию». Даже Пушкин откликнулся негативно: «Клянусь вам честью, я не хотел бы иметь другое отечество, ни другую историю, чем те, которые дал нам Бог».

Хотя тут налицо недоразумение — сам Чаадаев отнюдь не считал николаевскую систему помехой на пути превращения России в центр европейской цивилизации! Наоборот:

«Мы призваны… обучить Европу бесконечному множеству вещей, которых ей не понять без этого. Не смейтесь: вы знаете, что это моё глубокое убеждение. Придёт день, когда мы станем умственным средоточием Европы, как мы уже сейчас являемся её политическим средоточием, и наше грядущее могущество, основанное на разуме, превысит наше теперешнее могущество, опирающееся на материальную силу», — писал он.

Он не сомневался в том, что Россия уже переросла Европу, ей стало тесно в рамках этой скованной смешными нормами и рамками цивилизации, и она делает следующий шаг. Комментируя либерализацию Европы, начавшуюся июльской революцией 1830 года во Франции, тут же опасно полыхнувшей польским восстанием, а также отдаление европейцев от России, всё большее неприятие ими методов «русского жандарма», Чаадаев… приветствует разрыв:

«Пришедшая в остолбенение и ужас, Европа с гневом оттолкнула нас; роковая страница нашей истории, написанная рукой Петра Великого, разорвана; мы, слава богу, больше не принадлежим к Европе: итак, с этого дня наша вселенская миссия началась».

Увы, сей смелый Периклес, бичеватель язв отечества, гордо возглашавший, что «не отрекается от своих мыслей и готов их подписать кровью», отрёкся очень скоро: «Прочтя предписание (о своём сумасшествии), — доносил Бенкендорфу начальник московского корпуса жандармов, — он смутился, чрезвычайно побледнел, слёзы брызнули из глаз, и не мог выговорить ни слова. Наконец, собравшись с силами, трепещущим голосом сказал: «Справедливо, совершенно справедливо!» И тут же назвал свои письма «сумасбродными, скверными»». Н-дас, гусар…

Через год надзор сняли под условием «не сметь ничего писать». И он не смел. Прожил ещё двадцать лет в молчании, под насмешки общества: «Басманный мудрец», «плешивый лжепророк», «дамский философ», «старых барынь духовник, маленький аббатик». В молчании и страхе. Когда Герцен упомянул о нём в своей книге «О развитии революционных идей в России» (Париж, 1851), Чаадаев сильно испугался и написал по начальству унизительное оправдание, называя сочувственный отзыв Герцена «наглой клеветой».

Пушкин

Но, может быть, Чаадаев и впрямь отличался чрезмерной экзальтированностью и слишком уж увлёкся вселенской миссией, поэтому у царя имелись резоны ограничить круг его общения? Нет, дело не в миссии. Так о предназначении России думало всё общество, как высший свет, так и простолюдины. Идеологические основы Синопа заложены не только Чаадаевым, но и Надеждиным, Жуковским, Пушкиным, Гоголем, Тютчевым etc. Пушкин писал Вяземскому во время польского восстания 1830-31 гг., переживая за имперскую целостность и величие России: «Всё-таки их надобно задушить, и наша медлительность мучительна…» Он опасался вмешательства Запада в конфликт, который считал «семейной распрей», и откликнулся патриотическими стихами, немедленно опубликованными брошюрой «На взятие Варшавы». Их одобрил сам царь!

По большому счету, Пушкин транслировал и адаптировал европейскую культуру, но он, владевший французским едва ли не лучше, чем русским, вслед за Чаадаевым не считал себя европейцем. И, строго говоря, был прав, оба они, как и миллионы их соотечественников, европейцами не являлись. Чтобы стать ими, мало вломиться в Европу. Что и отметил князь Пётр Вяземский, один из немногих русских либералов того времени:

«Вот что я было написал в письме к Пушкину сегодня и чего не послал: «Попроси Жуковского прислать мне поскорее какую-нибудь новую сказку свою. Охота ему было писать шинельные стихи … и не совестно ли «Певцу во стане русских воинов» … сравнивать нынешнее событие с Бородином? Там мы бились один против десяти, а здесь, напротив, десять против одного. Это дело весьма важно в государственном отношении, но тут нет ни на грош поэзии. Можно было дивиться, что оно долго не делается, но почему в восторг приходить от того, что оно сделалось… Курам на смех быть вне себя от изумления, видя, что льву удалось наконец наложить лапу на мышь».

В «Записных книжках» Вяземский пишет: «За что возрождающейся Европе любить нас? Вносим ли мы хоть грош в казну общего просвещения? Мы тормоз в движениях народов к постепенному усовершенствованию, нравственному и политическому. Мы вне возрождающейся Европы, а между тем тяготеем к ней». Он смеётся над «географическими фанфаронадами» Пушкина: «Что же тут хорошего, чем радоваться и чем хвастаться, что мы лежим врастяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст…». Князь считает нелепостями его угрозы Европе, так как Пушкин должен бы знать, что «нам с Европою воевать была бы смерть». И далее:

«В «Бородинской годовщине» опять те же мысли или то же безмыслие. Никогда народные витии не говорили и не думали, что 4 миллиона могут пересилить 40 миллионов, а видели, что эта борьба обнаружила немощи больного, измученного колосса. Вот и все: в этом весь вопрос. … Охота вам быть на коленях пред кулаком».

«Охота быть на коленях», «шинельные стихи»… — ай да Вяземский! Что там Достоевский говорил о русской литературе? Не из шинели ли она вышла? Да, великая русская литература действительно выросла из имперской шинели…

Надеждин

Вот и редактор журнала «Телескоп» Н. Надеждин, опубликовавший «Письмо» Чаадаева, в том же 1836 году поместил в журнале и свою программную статью: «Европеизм и народность в отношении к русской словесности». В ней он отстаивал право России быть самой собой, не слишком заглядываясь на Европу, а мысли Пушкина выразил пусть и утрировано, но откровенно:

«Европейцу как хвалиться своим тщедушным, крохотным кулачишком? Только русский владеет кулаком настоящим, кулаком comme il faut, идеалом кулака. И, право, в этом кулаке нет ничего предосудительного, ничего низкого, ничего варварского, напротив, очень много значения, силы, поэзии!»

Истинное право это право силы! Кулака. В коем много поэзии. Перекликаясь с Чаадаевым, Надеждин восклицает:

«Да и что такое Европа — Европа? Кто-то раз шутя говорил, что он хочет переделать географию и разделить землю не на пять, а на шесть частей: Европу, Азию, Африку, Америку, Океанию и Россию, эта шутка для меня имеет в себе много истины. …наше отечество, говорю, имеет полное право быть особенною, самобытною, самостоятельною частью вселенной. Ему ли считать для себя честью быть примкнутым к Европе, к этой частичке земли, которой недостанет на иную из его губерний?»

Ну а завершает свои гордые инвективы Николай Иванович знакомой формулой: «В основание нашему просвещению положены православие, самодержавие и народность. Эти три понятия можно сократить в одно, относительно литературы. Будь только наша словесность народною: она будет православна и самодержавна!» Здесь Надеждин повторяет применительно к литературе известную триаду графа Сергея Уварова, изложенную им в докладе Николаю I при вступлении 19 ноября 1833 г. в должность министра народного просвещения…

Тютчев

В начале карьеры этого будущего властителя дум за скандальный роман уволили от службы и лишили звания камергера. После чего он немедленно прозрел, выступал со статьями панславистского направления, работал над книгой «Россия и Запад», писал о необходимости восточноевропейского союза во главе с Россией и о том, что именно противостояние России и революционной Европы решит судьбу мира. Считал, что русское царство должно простираться широко:

От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,
От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная…
Вот царство русское… и не прейдёт вовек.

Столь похвальные взгляды талантливого литератора привлекли внимание, и в 1843 г. состоялась его встреча с А.Х. Бенкендорфом, начальником III отделения Собственной ЕИВ канцелярии. После чего сам император благословил Тютчева на труды по созданию позитивного облика России на Западе. Большой интерес Николая I вызвала анонимно опубликованная поэтом статья «Письмо к г-ну доктору Кольбу» («Россия и Германия», 1844). Император, как сообщил родителям автор, «нашёл в ней все свои мысли…»

Вскоре Тютчев вернулся в Россию, ему возвратили звание камергера, а в 1848 г. он получил должность старшего цензора при министерстве иностранных дел. Да, тот факт, что на сем посту он не разрешил публикацию манифеста коммунистической партии на русском языке, делает ему честь. Но незадолго до Крымской войны, в 1849 г. поэт-дипломат-цензор сочинил вирш, весьма характерный для настроений эпохи:

Вставай же Русь! Уж близок час!
Вставай Христовой службы ради!
Уж не пора ль, перекрестясь,
Ударить в колокол в Царьграде?
В доспехи веры грудь одень,
И с Богом, исполин державный!..
О Русь, велик грядущий день,
Вселенский день и православный!

Как видим, Проливы издавна не давали спать русской интеллигенции и своим творчеством Тютчев приближал Синоп. Хотя, будучи человеком проницательным, уже летом 1854 г., еще до высадки союзников в Крыму, он снова прозрел и высказался в совершенно противоположном духе.

Далее увидим, что сия литературная реминисценция уместна и оправдана. Ибо, повторю, к войнам часто приводит идеология, а та нуждается как в мечах воинов, так и в перьях журналистов и писателей. Мало того (это уже прямой пример влияния прессы на военно-морскую историю), Фаддей Булгарин, недруг Пушкина и редактор проправительственной газеты «Северная пчела», агент III Отделения, сыграл едва ли не ключевую роль в формировании мифа об Адольфусе Слейде, главном советнике турецкого флота. Очернению этого хорошего британского моряка и писателя посвящено много страниц в российской историографии. Увы, не самых лучших, поскольку миф был заведомо лжив, однако любим даже историками, которых мы привыкли считать солидными, таких, как академик Е. Тарле, не говоря уже о мастерах вольного художественного слова.

Итак, настроение умов русского общества во второй четверти того века можно выразить краткой максимой: Россия über alles, могучий русский кулак есть основа международного права, и пора водрузить русский флаг над Царьградом. Сенатор Н.К. Лебедев, обер-прокурор сената в 1848-1850 гг., человек, много видевший и знавший, писал в дневнике: «Приятно русскому сердцу, когда услышишь, как чествуют государя в Вене и Берлине. Наш великий государь — глава Европы в полном смысле слова. С 1830 года можно признать в истории век Николая I». Это писалось в 1852 году, накануне катастрофы.

Крах «европейского концерта» держав. Революции ведут к войнам.

Но век Николая I оказался недолог, и в 1848 году произошло то, чего он боялся более всего: система международного равновесия зашаталась. Оберегаемая им европейская стабильность пошла трещинами, и волна революций захлестнула Европу: во Франции снова ликвидировали монархию, в Германии встал вопрос объединения страны, восстала Италия, но особенно опасной стала австро-венгерская революция, переросшая в настоящую войну. Рушилась старинная империя, опора мира. Подавив восстание в Вене, австрийцы вторглись в Венгрию, но потерпели ряд поражений и венгры провозгласили независимость.

Престарелый канцлер Меттерних, реликт наполеоновской эпохи, подал в отставку, империя Габсбургов дышала на ладан, и Франц Иосиф обратился к Николаю I с просьбой о помощи. Тот не отказал, хотя и ставил впоследствии себе это в вину:

«Самым глупым из польских королей был Ян Собеский, а самым глупым из русских императоров — я. Собеский — потому, что спас Австрию в 1683-м, а я — потому, что спас её в 1848-м».

Опытный в таких делах Паскевич возглавил экспедиционный корпус и начал интервенцию, 13 августа 1849 г. венгры капитулировали при Вилагоше, и многие их генералы были расстреляны. Что странно: в 1941 г. Советский Союз — перед самым нападением Гитлера — вернул Венгрии взятые Паскевичем боевые знамёна венгерской революционной армии тех лет… Что Сталин хотел этим сказать? Не знаю, но СССР подхватил имперское знамя и в 1956 г. подавил ещё одно венгерское восстание.

Революция началась даже в Валахии и Молдавии! Вокруг этих княжеств и разгорится конфликт, привёдший к Восточной войне, как называют Крымскую войну на западе. В Молдавию вошли русские войска и погасили искры свободомыслия, но в Валахии взявшие власть революционеры потребовали отмены русского протектората — ничего не имея против сохранения за княжеством статуса турецкого вассала. Это привело к обострению русско-турецких отношений.

Ещё более они ухудшились после бегства в Турцию множества инсургентов из Венгрии, среди которых особую ненависть Николая I вызывали известные польские революционеры Юзеф Бем и Генрих Дембинский, командовавшие венгерскими армиями. Петербург в категорической форме потребовал немедленной их выдачи, однако Порта не только отказалась выполнить требование, но даже приняла Бема на службу, присвоив ему звание паши. Более того, Константинополь обратился к Лондону с просьбой о поддержке и получил её — в Левант немедленно прибыла объединённая англо-французская эскадра, причем для пущей убедительности вошла в Дарданеллы и стала за внешними фортами.

Возмущению Петербурга не было предела. В ноте, адресованной Турции, он провозгласил свое право захватить Босфор «одновременно с появлением кораблей западноевропейских держав в Дарданеллах», а сын царя, генерал-адмирал, великий князь Константин Николаевич даже представил 15 ноября 1849 г. в Главный Морской штаб следующую записку, отражающую настроения правящей верхушки:

«В случае войны с Оттоманской Портой, есть средство окончить кампанию в кратчайшее время, с меньшим кровопролитием, это есть атака и взятие Константинополя с моря. Это предприятие опасное, трудное, но которое при наших средствах не должно и не может не дастся. Можно при этом потерять корабля три, четыре, много крови прольётся в короткое время, но все-таки не столько как в сухопутной двухлетней или даже годовой кампании, в которой войско более страдает от трудностей пути, лихорадок и чумы, чем от самого неприятеля…»

В записке он подробно расписал план прорыва через Босфор и после этого требовал развития операции и непременного занятия Дарданелл. Князь А.С. Меншиков, руководивший морскими делами, по просьбе царя уже 17 ноября отправил адмиралу М.П. Лазареву запрос о готовности вверенного ему Черноморского флота к действиям против турецкой столицы. 23 декабря Лазарев предоставил давно и детально проработанный план операции с высадкой двух дивизий. Россия рвалась в бой.

Эпоха стабильности заканчивалась, но Николай I этого не понимал и думал, что сможет остановить время. Тарле пишет:

«…никогда его внешняя политика не казалась ему такой удачной, никогда влияние царя не являлось таким устрашающим для Европы, никогда, наконец, он не представлялся и друзьям и врагам за рубежом до такой степени могущественнейшим человеком на всем земном шаре, как именно после 1849 г.»

Ещё одной причиной грядущей войны стал прекрасно характеризующий русского царя конфликт с Наполеоном III, новым императором Франции. Тот пришёл к власти после переворота 2 декабря 1851 г. и царь вместо того, чтобы поблагодарить его за восстановление монархического строя и стабильности в великой державе, счёл нового Наполеона нелегитимным, ибо Венский конгресс исключил династию Бонапартов из французского престолонаследия. Мало того, он не нашёл ничего лучшего, как в поздравительной телеграмме назвать императора Monsieur mon ami (дорогой друг), тогда как протокол требовал обращения Monsieur mon frère (дорогой брат)!

Наполеон справедливо расценил это как оскорбление. И с удовольствием отметил, что весьма ко времени в строй его флота начали входить винтовые линейные корабли. С не меньшим удовольствием он поддержал высокий уровень конфликта в вопросе контроля над церковью Рождества Христова в Вифлееме. Для русских этот вопрос имел большое значение, чему запад немало удивлялся, с удовольствием используя его в большой политической игре.

Французы ссылались на договор с Османской империей от 1740 г., дающий им право контроля над святыми местами в Палестине. Россия апеллировала к указу султана от 1757 г., который восстановил права православной церкви в Палестине, а также к Кючук-кайнарджийскому мирному договору 1774 г., который давал ей право защищать интересы христиан в Османской империи. Но, как писали и русский академик Евгений Тарле, и британский капитан Адольфус Слейд, прекрасно знавший положение местных дел (мы с ним ещё не раз встретимся на страницах этой книги), православную религию в Турции не преследовали. Её иерархи не только не просили царя о защите, но больше всего боялись таковой, хорошо зная о преследованиях раскольников в России и о лишении царем самостоятельности грузинской церкви.

Франция потребовала, чтобы ключи от церкви, которые в то время принадлежали православной общине, отдали католическому духовенству. Россия — чтобы те остались у православной общины. Турки публично обещали выполнить французские требования, а втайне — русские. Когда уловка раскрылась, в конце лета 1852 г. Франция демонстративно послала в Стамбул новейший 90-пушечный паровой линейный корабль «Шарлемань». Он произвёл большое впечатление на султана, и ключи от церкви Рождества Христова получила Франция.

В ответ российский канцлер Нессельроде от лица царя заявил, что Россия «не потерпит полученного от Османской империи оскорбления… vis pacem, para bellum!» То есть «хочешь мира, готовься к войне». И всего лишь через год после этого царь будет драматически восклицать, объявляя войну Турции, что хотел только мира… Что касается владычицы морей, то Виктория, королева Великобритании, с большой антипатией относилась к русскому царю, приветствовала войну и даже считала её своим личным делом.

Антипатия королевы Виктории

История её неприязни романтична, поучительна и заслуживает упоминания, кое-что проясняя в англо-русских отношениях. Царь побывал с визитом в Англии в июне 1844 году. Он намеревался переговорить с королевой и её министрами об острых международных проблемах, разделявших державы, и внешне пребывание его в Англии выглядело торжественно. Королева, будучи дамой воспитанной, расточала любезности, и Николаю даже показалось, что они с Викторией стали друзьями, но он тешил себя иллюзиями. Она была молода (25 лет), хороша собой и весьма неглупа, Николай же и в свои под пятьдесят не чрезмерно тяготился мудростью. Формальные знаки внимания он воспринял как расположение к нему лично, тогда как на самом деле Виктория, проявляя светскую учтивость, не питала к нему добрых чувств.

Дело в том, что во время визита его сына и наследника, будущего императора Александра II в Лондон в 1839 году у неё возникли пылкие романтические чувства к нему, причём взаимные. Всё было настолько серьёзно, что наследника едва ли не силой увезли на родину! По приказу государя. Возможно, именно этого и не могла простить царю и России Виктория. К тому же она, прекрасно понимавшая интересы своей страны, не могла не противостоять претензиям России. И неудивительно, что во время визита, а особенно после него она не скупилась на нелестные отзывы. Так, своему дяде, королю Бельгии Леопольду I, Виктория писала о царе, что «выражение его глаз страшное». В царе она не почувствовала джентльмена, а увидела лишь человека недалёкого ума, нецивилизованного, круг интересов которого ограничен армией и политикой. Что ж, следует отдать должное её проницательности. Хотя царь изо всех сил старался произвести хорошее впечатление.

«В продолжение своего кратковременного пребывания в Лондоне Император Николай I решительно всех обворожил своею рыцарскою любезностью и царским величием. Он не только очаровал своею сердечною любезностью королеву Викторию, ее супруга и наиболее выдающихся государственных деятелей тогдашней Великобритании, с которыми он старался сблизиться и вступить в обмен мыслей. Он не только делал визиты дамам высшего английского общества, как леди Пиль, Пальмерстон, Каннинг, Кланрикардт и другие. Но он также производил огромное впечатление на английский народ, толпы которого его провожали на улицах с изъявлениями своего восторга. На английское общество произвела громадное впечатление царская щедрость русского Государя. Он передал герцогу Веллингтону 500 ф. ст. на памятник Нельсону; он столько же пожертвовал на ежегодный приз на Аскотских скачках, на которых он лично присутствовал. Другие значительные суммы были пожертвованы им на разные благотворительные и общеполезные учреждения в Англии».

«Император Николай I, само собою разумеется, осчастливил также герцога Веллингтона своим посещением и показывал, при всяком случае, особенное к нему уважение. Он с ним беседовал о всех текущих политических вопросах и искренне удивлялся свежести памяти и силе логического мышления маститого старца.

Особенное удовольствие по случаю посещения Царем Англии выражал сэр Роберт Пиль (его сын станет героем осады Севастополя — Ю.К.). Он был виновником этого знаменательного события и оно случилось во время его министерства. Сверх того, Император оказывал ему лично совершенно исключительное внимание и чрезвычайно лестное доверие, беседуя с ним откровенно о будущей судьбе Оттоманской империи. Еще большее впечатление произвёл Император на лорда Эбердина, который с того времени стал убеждённым поклонником русского Царя и искренним защитником русской политики. Лорд Эбердин сказал барону Бруннову, что отныне он вполне верит в Императора и в его политику». (Собрание трактатов и конвенций, заключённых Россией с иностранными державами. Т. XII. Трактаты с Англией. СПб. 1898. С. 232-238.).

Николай раздавал комплименты, интересовался музеями и техническими достижениями, подробно ознакомился со строительством нового здания парламента, проект которого нашёл великолепным, и попросил подарить ему чертежи. Англия была включена в число стран, в которых стажировались лучшие ученики Академии. Царь пригласил в Россию нескольких инженеров и архитекторов. Он даже назвал один из своих пехотных полков именем Веллингтона. Но всё связанное с Россией вызывало у королевы стойкую антипатию. Прошло немного лет, началась Крымская война и она не только поддержала военные действия против России, но и подчёркивала, что это её личная война. Ей богу, лучше бы Николай благословил сына на брак с Викторией! История мира и особенно России от этого только выиграла бы.

Брать силой!

Dicere non est facere — сказать не значит сделать.

Время шло и уходило, царь старел и всё более утверждался в своей избранности, в том, что ему покровительствует само провидение, а потому следует увенчать своё царствование великими делами. Что означало, разумеется, войну. Её он не боялся. Блестящее состояние Черноморского флота, полагал он, даёт возможность приступить к самым решительным действиям, мыслью он уже был в Царьграде и в конце декабря 1852 года прямо пишет об этом:

«Могущий быть в скором времени разрыв с Турцией приводит меня к следующим соображениям:

1) Какую цель назначить нашим военным действиям.

2) Какими способами вероятнее можем мы достичь нашей цели.

На первый вопрос отвечаю: чем разительнее, неожиданнее и решительнее нанесём удар, тем скорее положим конец борьбе. Но всякая медленность, нерешимость даст туркам время опомниться, приготовиться к обороне и, вероятно, французы успеют вмешаться в дело или флотом, или даже войсками… Итак, быстрые приготовления, возможная тайна и решимость в действиях необходимы для успеха. На второй вопрос думаю, что сильная экспедиция с помощью флота прямо в Босфор и Царьград может решить всё весьма скоро».

И всё же Англии он опасался и 9 января 1853 года на вечере у сестры, великой княгини Елены Павловны, подошёл к английскому послу Гамильтону Сеймуру, сразу заговорив о том, что Турция «больной человек», которому надо помочь умереть. При этом он не позволит никому, ни Англии, ни Франции водвориться в Константинополе. Иное дело, коли самому придётся, если заставят обстоятельства. Это он допускал. Пусть Англия если хочет, берёт себе тогда Египет и Крит, но Молдавия, Валахия, Сербия и Болгария поступят под протекторат России. Большой был дипломат! Два метра пять сантиметров росту…

Через пять дней настойчивый император пригласил Сеймура к себе, затем ещё два раза, 20 и 21 февраля. Он решился и спешил донести свою решимость до единственной страны, с которой считался, однако резко отрицательный ответ Англии заставил его задуматься. Лондон заявлял, что он не видит вовсе, почему можно думать, будто Турция близка к падению. Что не находит возможным заключать какие бы то ни было соглашения касательно Турции и даже временный переход Константинополя в руки царя считает недопустимым. И подчеркнул, что Франция с Австрией также отнесутся подозрительно к подобному англо-русскому соглашению.

Но думал царь недолго. Живя иллюзиями, он не верил в возможность союза Австрии и Франции с Англией. Последнюю же без союзников на континенте он не слишком опасался и уже 11 февраля 1853 года отправил в Стамбул на переговоры (если же называть вещи своими именами, то на вручение ультиматума) своего любимца, светлейшего князя Меншикова. Россия требовала признания прав Элладской церкви на святые места в Палестине, а также протекции над 12 миллионами христиан Османской империи, то есть над третьей частью её населения. Фактически, царь хотел стать вторым султаном. Учитывая же легко предвидимые последствия — первым.

Всегда готовая воевать страна замерла в счастливом ожидании, а постаревший, утративший либерализм и впавший в религиозность и патриотизм князь Вяземский в одном из писем предвкушал, но опасался:

«Много гадостей делается на Святой Руси, но зато прорываются и такие дела, которых нескоро встретишь в других краях. Как все это кончится? По моему скудному разумению, в негоциациях, хотя будь они ведены умным и хитрым человеком, как Меншиков, всё успеха нам быть не может. Англичане заодно с французами всегда нас пересилят, потому что турки им доверяют, а нам не верят. Англия и Франция могут действовать и действуют на Турцию торговлей, так называемым просвещением, а мы не имеем над ней этого торгового влияния. Мы можем налечь на неё только физической силой. Следовательно, когда обстоятельства того требуют, и нужно брать силой, а не словами».

Снова сила, кулак — таков был общий повелительный императив россиян и царя, поэтому сиятельный дипломат вёл себя в Стамбуле вызывающе, если не сказать нагло. Требования выдвигал непомерные, позволял себе выходить к великому визирю в одежде не по протоколу, игнорировал министра иностранных дел и даже настаивал на его смещении (султан поочерёдно сместил двоих!), отпускал грубейшие шуточки в адрес Порты и самого султана, в общем, блеснул культурой в стиле своего прадеда.

Чем с удовольствием воспользовались англичане и французы, которых интрига против Меншикова быстро сблизила. Как справедливо пишет Е. Тарле: «Понадобилось меньше трёх месяцев, чтобы из возможной война стала неизбежной». Их реакция не заставила ждать. Уже 23 марта, узнав о требованиях Меншикова, Наполеон III послал свой флот в Эгейское море, а 5 апреля в Стамбул прибыл Стрэтфорд-Каннинг, свежеиспечённый виконт де Рэдклиф, новый посол Британии и старый недруг русского царя. Назначение это означало, что Англия пошла на демонстративное обострение отношений с Россией, провоцируя её на необдуманные шаги.

Ещё в 1831 году, когда виконт Пальмерстон возглавил британскую дипломатию, Стрэтфорд-Каннинг стал послом в Стамбуле, где активно противодействовал возможному заключению союза между султаном Мехмедом II и Николаем I, однако уже в 1832 году вернулся обратно, недовольный тем, что шеф не прислушивался к его советам. Тогда Пальмерстон назначил Каннинга на одно из самых ответственных направлений британской внешней политики — послом в Россию. Однако царь решился устроить дипломатический скандал, отказавшись принять посла. Пальмерстон, в свою очередь, не желал видеть кого-либо другого на этом важном посту, велев советнику посольства исполнять обязанность посла до вступления в должность Каннинга.

В ответ Николай понизил уровень своей миссии в Британии, назначив поверенным незначительную фигуру. В результате Каннинг был отправлен в Мадрид в курьёзном качестве посла в Российской империи. Перед отправкой Пальмерстон ещё раз навёл справки, не согласится ли император разрешить Стрэтфорду только приехать, представиться и тут же уехать. На это предложение Николай ответил, что обещает дать британскому послу один из самых высоких русских орденов, лишь бы он вовсе не приезжал в Санкт-Петербург. Венценосец обладал чувством юмора — казарменным.

Но вряд ли именно после этой пикировки Пальмерстон невзлюбил Россию. Просто он прагматично понимал нужды родины, что и отразил в своём знаменитом высказывании: «У нас нет ни друзей, ни врагов, но есть постоянные интересы». Ему же принадлежит ещё одно крылатое изречение: «Как тяжело жить, когда с Россией никто не воюет». Недаром в 1854 году газета «Северная пчела» (рупор III Отделения ЕИВ канцелярии), высмеивая его агрессивность, поместила известное сатирическое стихотворение:

Вот в воинственном азарте
Воевода Пальмерстон
Поражает Русь на карте
Указательным перстом.

Так что назначение Стрэтфорда послом в Стамбул являлось открытым вызовом царю. Виконту не прилагал больших усилий, чтобы расстроить русские планы и настроить турок против царя — практически всё Меншиков сделал сам. Коварный бритт не только не препятствовал политике Николая, но убедил султана, настроенного на отпор, удовлетворить российские требования. Частично…

И вдруг оказалось, что «начинанья, взнёсшиеся мощно, сворачивая в сторону свой ход, теряют имя действия». Царь и его соратники, едва запахло большой войной, стали вдруг осмотрительными и отказались от немедленного десанта на Босфор. Тогда как Англия и Франция, ещё вчера опасавшиеся гигантской военной мощи России, теперь были не прочь повоевать и сами задумались о десанте в неё! Восточный вопрос в любом случае требовал решения, не сегодня, так завтра, так почему бы не заняться им прямо сейчас, когда их флот получил такое мощное развитие? Когда пароходы сделали задачу доставки большого армейского десанта и его дальнейшего обеспечения вполне выполнимой, а царь грубо ошибся в оценке политике Австрии и Пруссии? Почему бы не покончить с этим назревшим вопросом раз и навсегда, причём именно за счёт чрезмерно агрессивной России? Тем более что становилось всё яснее, кто на самом деле является больным человеком Европы.

После сей экспликации перейдём к делам военным.

(продолжение)